«Я раздевалась донага и вставала у зеркала». Опубликована посмертная книга о Жанне Фриске

«Если вы читаете это, значит меня уже нет. А значит, я могу говорить правду. Вовсе не потому, что правду так уж обязательно говорить, просто кроме нее мне больше ничего не остается.

В прямом смысле — ничего. Здесь нет времени и пространства, нет последовательности событий и явлений, нет ни начала ни конца — хаотичным, беспорядочным набором разноцветных мазков — как холст, на который смотришь недостаточно издалека — представляется мне отсюда моя жизнь. В моем распоряжении океан неупорядоченных воспоминаний, откуда я могу по желанию выхватить любое, но при этом не буду знать даже мое оно или же кто-то вспоминает обо мне в данную минуту, было ли это месяц назад, или это еще только случится через миг, год, десять лет.

Я выбираю наугад.

Снег. 5-ая Авеню обросла сугробами. Мелко семеня и то и дело оскальзываясь, прохожие жмутся к стенам домов и — почти бессознательно — ближе друг к другу. Уличные торговцы жарят каштаны, и в прозрачный морозный воздух вплетается едкая нотка дыма.

Мы прилетели в Нью-Йорк прошлой ночью. Отсюда, из комфортного гостиничного номера, последние несколько дней моей жизни кажутся сплошной, смазанной от скорости чередой событий, как будто в нормальный объем нескольких земных суток оказались неведомым образом втиснуты события нескольких лет.

Дима смотрит в огромное, до пола окно. Я сплю. Я сейчас очень много сплю — сил едва хватает добраться от одного сна к другому, и постепенно я перестаю различать разницу между сном и перерывами на реальность, которые становятся все короче.

Пусть, во сне так хорошо!

Платон. Мама. Папа. Наташка. Янтарная, прогретая солнцем за день Юрмала сосновой смолой липнет к пальцам. Упругий, свежий, соленый утренний бриз. Терпкий йод водорослей, вынесенных на берег. Белая с рыжими подпалинами дворняга бежит по кромке волны, приоткрыв от удовольствия большую розовую пасть. Медовый торт в придорожном кафе. ХЛОП! — пробка от шампанского выстреливает в бархатную тьму. Беззаботная шутка. Чей-то хороший, живой смех. Звон в ушах перерастает в колокольный.

И я просыпаюсь уставшей.

Сильно уставать я начала сразу после родов: стоять, лежать, думать, все было мучительно тяжело, через силу. Я чувствовала, как с тонким присвистом с каждым выдохом исходит из меня жизнь; мы отправились к врачам, чтобы рассеять сомнения. И нам это вполне удалось — сомнений не осталось, мне прописали скорую и неизбежную смерть…

В тот момент вместо страха мной овладело ощущение катастрофически необратимой своей непричастности к чему-то жизненно необходимому, чему-то, что раньше всегда находилось в моем безусловном распоряжении, а теперь вдруг исчезло, оставив меня в нелепой растерянности и недоумении. Так мог бы чувствовать себя опытный парашютист имеющий все основания рассчитывать на благополучный исход очередного прыжка, однако, потянув за кольцо, вместо спасительного купола вдруг обнаруживший за спиной мешок с картошкой. И уже неважно почему и как так вышло — все отпущенное до столкновения с неизбежностью время, мне, как тому воображаемому парашютисту, было суждено провести в запоздалом удивлении и разочаровании вопиющей несправедливостью жизни — неотвратимостью собственной гибели.

«А как же ребенок, как же мой мальчик, неразумная ты сука?!» — укоряла я Жизнь, пытаясь ухватить ее за грудки, остановить, заглянуть ей в глаза, принудить к ответу.

Напрасно. Жизнь слепа, глуха и бесчувственна, она не слышит ни мольб, ни доводов, ни проклятий, она идет вперед, на ходу оттачивая, доводя до абсурдного мастерства единственное свое незрячее умение — продолжаться, продолжаться несмотря ни на что.

Смирение, эта самая вынужденная из человеческих добродетелей, оказалось не для меня, а вот отчаяние пришлось как раз впору.

Я раздевалась донага и вставала у зеркала. Боже, как я хороша! Матовая кожа, белоснежные зубы, припухшие от слез веки и губы, серо-голубые глаза, чистая высокая шея, полная молока отяжелевшая грудь, округлый живот и сильные стройные бедра, колени, икры, тонкие щиколотки, узкие ступни, все явные и тайные изгибы моего великолепного, созданного для занятий жизнью и любовью тела, все мышцы, кости, вены и вся кровь в них, мой разум и образ моих мыслей, все это с такой тщательностью собранное жизнью в мою неповторимую женственность, теперь оказалось ей так вопиюще безразлично, и совсем скоро должно будет истлеть, обратившись в прах — это ли не страшно? Жизнь, как заводчик скота, берет нас количеством, качество ей не интересно, она работает веками и мыслит поколениями. И мне хотелось открыть окно и кричать всем и каждому —

«Скорее, скорее, отбросьте стыд и одежды, любите друг друга здесь и сейчас! Там и тогда вас больше не будет, так чем же еще заниматься по жизни, как не любовью к ней, и когда же, если не здесь и сейчас?»

Фото: yandex.net