«Женщина – орудие наслаждения»

 

Когда-то Лев Толстой написал повесть «Крейцерова соната». Она стала дерзким камнем в огород многих, повесть шокировала современников, ее запрещали, публиковали тайно, читали в частных домах за закрытыми дверями. Тюменскому драматическому театру пришлось шагнуть дальше.

Любая новая постановка должна быть современной, кричат отовсюду театроведы всех мастей. Пожалуйста, — отвечает им Тюменский драматический. Действие они обрамили историческими декорациями, внутрь которых засунули сознание общества потребления и новых любителей нажать класс к забавному посту в «Одноклассниках» про роль дамы в нашем злобном мире. «Женщина – орудие наслаждения», — произносит герой, немного перефразировав Толстого, но с надрывной, ироничной интонацией, будто и нет у него за плечами жестокого убийства. И зал охватывает приступ смеха.

<

• 
• 
• 
• 
• 
• 
• 

— Узнали, кто я? – спрашивает со сцены еще не представившийся толстовский Позднышев (Александр Тихонов) у публики. А челябинский зритель, кажется, действительно знает. Небольшой зал Камерного театра забит, а еще несколько минут назад оставшиеся без билетов и проходок у входа нашептывали строгой билетерше: «Может быть, мы все-таки пройдем? Мы согласны и без места, так, с краю постоять».

Исповедь убийцы и одновременно попытка разобраться в родстве человеческих душ. Моноспектакль, где на сцене появляется только один актер, предполагает диалог с самим собой, максимум – с внутренним голосом. Голос действительно иногда проскальзывает, появляется из ниоткуда, прерывая отрывистые монологи героя. На сцене выстроены подстаканники, а на фоне то и дело слышны перестукивания колес поезда, кроме того, постановка просто не может быть не музыкальной. Сбоку на вешалке – свадебные платья начала нулевых. Зрителей как будто везут в купейном вагоне РЖД из семидесятых 20 века в наши двухтысячные. «Купим, купим, моя рыбка», — с притворной интонацией подхватывает атмосферу актер в разговоре с воображаемой женой, подсказывая залу, что вот сейчас — это про вас, и смеяться нужно здесь.

Герой использует все пространство сцены. Он и на стуле и со стулом, смотрит на свадебные платья с обожанием, швыряет их, мечется из угла в угол, смотрится в зеркало, встает прямо под прожектором, в особенно напряженные минуты убегает вдаль, а про суд над самим собой рассказывает под сверлящее журчание воды из самовара. Зеркало становится границей, отделяет момент до убийства и после. Позднышев в роковой момент повествования набрасывает на него кусок черной ткани, оставляя внизу груду контрастирующих белых свадебных нарядов.

Именно платье становится образом жены, убитой своим мужем, хотя убил он ее, по его собственному признанию, гораздо раньше. Позднышев отправляется с ним в руках по кругу вдоль дребезжащих подстаканников – кажется, еще немного, и они закружатся в вальсе, — и именно оно оказывается олицетворением бездыханного тела его супруги. Зал поверил, что в этой бесформенной блестящей синтетике находилось что-то осязаемое, что действительно когда-то жило, отправлялось в медовый месяц, страдало из-за непонимания, печалилось из-за разлуки с мамой, просило купить новую сумочку, рожало детей, и тоже не осознавало, в чем суть единения мужчины и женщины. Зал поверил, что нечто невидимое, погруженное в шелковистую материю, только что убил собственный муж, и, немного опоздав, все-таки попросил прощения.

 

Зал поверил раскаянию, поверил классическому финалу, всхлипнул и смахнул слезы, не дожидаясь адаптированной под современность отмашки.